Манский: Подписание мира между Россией и Украиной станет хворостом в костер войны

Документалист Виталий Манский представил на Берлинале тяжелый трехчасовой фильм о похоронах украинских солдат. Режиссер уверен, что фильм о войне не может быть удобен зрителю.На Берлинском кинофестивале в программе Forum представили фильм документалиста Виталия Манского «Подлетное время». В центре повествования — Львов, красивый европейский город в западной Украине, удаленный от эпицентра военных действий и тем не менее содрогающийся от прилета вражеских ракет. Главные герои фильма — музыканты военного оркестра, которые каждый день играют на похоронах молодых солдат. Когда они по несколько раз в день проходят по центру траурным шествием, Львов замирает, а на улицах люди становятся на колени. За три часа неспешного повествования на глазах у зрителя военное кладбище растет. На нем никогда не бывает безлюдно. Вокруг свежих могил — убитые горем матери, молодые жены украшают погосты цветами, вокруг играют их маленькие дети. В разговорах, снятых деликатной камерой, люди делятся своими трагедиями, а также надеждами и планами на жизнь.

Когда фильм уже был снят, пришла новость, что оркестр расформировали и отправили на фронт. Режиссер рассказал DW, как снимался фильм и почему он считает начавшиеся переговоры между США и Россией предательством Украины.

Deutsche Welle: Как возник замысел этого фильма? С героя, истории или с вашего родного города Львова?

Виталий Манский: Этот фильм начался с моей персональной эмоции. Фильма не было в моем продюсерском плане. Я ездил на съемки «Восточного фронта» через Львов и там я был очень открыт к чувствам в принципе, потому что это мой родной город. Я пытался набрать, накопить эти эмоции, и их оказалось так много, что я вдруг почувствовал, что обязан ими поделиться. Не было поиска или ресерча. Только переполнение эмоциями и желание их ретранслировать другим людям.

Герои картины, музыканты военного оркестра, тоже возникли случайно. Так устроен город, так в самом центре расположено кладбище, что похороны затрагивают каждого жителя — ты просто не можешь оказаться вне этого пространства. Я, как и другие жители, всегда останавливался во время этих похорон и всегда вглядывался в лица людей, которые пришли на прощание, желая увидеть тех, кого знал в юности. Каждый раз это были новые люди, и только музыканты оставались неизменной константой. Уже на третьи похороны эти музыканты стали казаться знакомыми. Я стал с ними разговаривать и, уже уехав и работая над фильмом «Восточный фронт», почувствовал, что какие-то крючки зацепились, и через оркестр нужно входить в эту историю.

— Ваш фильм длится три часа, смотреть его морально очень тяжело, это душевно изматывает. Вы упомянули, представляя фильм, что его большой хронометраж — это намеренный художественный ход.

— Для документального кино эта история получилась радикально длинной. Я очень благодарен Берлинале за то, что они взяли ее в свою программу, потому что я сам директор фестиваля и я знаю, как сложно ставить неудобные по метражу фильмы, как это ломает сетку. Здесь я позволю себе наглость поделиться ощущением, что этот фильм такой же неудобный, как война.

Вот есть в Германии партия, которая идет к власти и говорит: «Ну хватит уже войны, наши попы мерзнут, их обогревать очень дорого». Им война мешает решать свои какие-то утилитарные задачи. Мне кажется, что фильмы о войне не должны быть комфортные, не должны так легко встраиваться в нашу жизнь. Они должны вводить нас в состояние дискомфорта. Я знаю, что многие плакали на нашем фильме. Идешь в кино за позитивной эмоцией, а наш фильм их не дает. Но я считаю, что это честно и справедливо.

Я очень много ездил с фильмом «Восточный фронт». Он вообще был чуть ли не первым, который показал реальность войны в Украине. Я ездил, как правило, на фестивали, которые проходят в больших мультиплексах. Видел, что параллельно с этим фильмом в других залах идут прокатные какие-то фильмы. В тот момент очень широко в прокате шел фильм «Барби». И я тогда очень бы хотел, чтобы механики перепутали файлы и запустили для зрителей, пришедших на «Барби», наш фильм «Восточный фронт» — и закрыли двери. Это очень жестоко, я отдаю себе в этом отчет. Но окунуть человека в войну на экране куда более гуманно, чем окунуть его в войну в жизни.

Я человек трезвомыслящий, я понимаю, что такой длинный фильм как «Подлетное время» посмотрит очень мало людей. Но мне кажется, что даже погружение в этот фильм на 20-30 минут случайного зрителя в любой точке этого фильма небесполезно.

— Перед зрителем проходит целая череда человеческих жизней и судеб, и наверняка многое осталось за кадром. Какая из человеческих историй для вас была особенно важная?

— Я расскажу историю первого и последнего кадра. Первый кадр фильма: камера едет по улице, мы видим небо, верхушки домов. Это небо глазами погибшего парня, которого везут на кладбище. Чтобы снять этот кадр, мы выбрали одну львовскую улицу, не самую центральную, не туристическую. Когда фильм был уже снят, на эту улицу прилетела ракета и уничтожила семью: молодую женщину и ее трех дочерей. И уже потом я узнал, что эта женщина, мама — дочь моего львовского приятеля юности, прекрасного фотографа Миши Французова, который после этого прожил еще четыре месяца. Это осталось за кадром, но это осталось во мне, это то, что невозможно никакими клещами вырвать. Я с этим буду до конца своих дней.

Последний кадр — это барабан, который стоит у кладбища и ждет, пока его возьмет молодой музыкант, один из героев фильма, окончивший в Австрии консерваторию. Но этот барабан он больше не возьмет, потому что в январе музыканты этого оркестра переведены в пехоту и отправлены на фронт.

— Как вы восприняли новость, что ваших героев отправили на фронт?

— Я достаточно трезво мыслю и пониманию всю суровость времени, я не неженка. Если на фронт идут актеры, режиссеры, операторы и погибают там, почему не должны идти музыканты? Но это тяжело, когда ты так близко с людьми провел время, знаешь про их семьи, их детей, жен, невест. За каждым музыкантом — жизнь. Отдельная, уникальная. Например, музыкант Макс шел учиться играть на трубе, потому что хотел красиво прожить свою жизнь, играя на свадьбах. А не два раза в день играть на похоронах. И не с винтовкой сидеть в окопе.

В фильме есть такой кадр: я увидел случайно, как ребята перед отправкой после учебки на фронт вышли фотографироваться для дембельского альбома. Слушайте, ну это дети! Дети, одетые в военную форму! Каждый день на фронте погибает несколько сотен человек.

— Кто из них сейчас жив? Кто успел познать любовь?

— Этот фильм весь про чувства и для людей, способных чувствовать. У меня есть ощущение, что мир черствеет. И эта чувственная зона сужается катастрофически. Мир становится циничным. Когда Америка выставляет счет за помощь страдающей стране в виде редкоземельных грунтов, я вообще не понимаю, в каком мире я живу и хочу ли я жить в этом мире.

— Один из ваших героев, обсуждая возможность мирного договора с оставлением России уже захваченных территорий, говорит: «Значит, все это было зря?»

— Все три часа фильма мы говорим именно об этом. Что останется этим людям после предательства Украины, после подписания подобного договора, который на самом деле никакой, конечно, не договор, а капитуляция с огромными потерями всего.

Была Вторая мировая война. И чтобы уничтожить нацистскую Германию, молодые парни из США, очень далекой от европейской войны территории, надели военную форму, взяли в руки оружие и отправились сотнями и тысячами погибать, чтобы победить нацизм. Их правительство могло сказать — эта европейские проблемы, пусть они их решают. Они имели право так сказать, у них был выбор. Но мир столкнулся с той войной, которую нужно было выигрывать огромными жертвами.

Я понимаю, что я сижу в комфортном отеле в Берлине, я не с берданкой в окопе. Меня можно упрекнуть, что я такой чистоплюй, призывающий к кровавой бойне, сидя в глубоком тылу. Но то, что войну со злом, агрессором, нужно выигрывать — я в этом убежден. Ничего другого не получится. И мое величайшее убеждение, что все подписанные документы только будут хворостом в этот костер.

— Вы замечаете, что зритель устал от войны? Стали ли мировые кинофестивали меньше интересоваться Украиной?

— Я вынужден признать, что стойкость и какое-то профессиональное благородство Берлинале становится исключением из правил. Когда мы делали картину и нам требовалась помощь на разных этапах, мы сталкивались с мнением коллег, которые доверительно позволяли себе говорить: «Слушай, ну Украины уже слишком много, ты должен понять». Я не понимаю этого! Приезжаю недавно на очень крупный фестиваль и вижу, что нет ни одной картины из Украины: «А что, мы должны, что ли?» Я сам директор фестиваля в Латвии, это одна из стран с самой жесткой позицией по поддержке Украины. И я получаю сигналы, прямые и косвенные, что повестку надо менять. Но я никогда не буду это делать. Фестиваль обязан отражать реальность того мира, в котором мы живем. Кто это будет делать, если не мы? Ради того человека, который сейчас сидит в окопе, и пока еще не убит.

— Вы бы хотели, чтобы российские зрители посмотрели фильм «Подлетное время»?

— Вы знаете, я, наверное, должен извиниться за свою реакцию, но у меня если что-то и отмирает, то это мысли о России. И мне как-то все равно, будут они смотреть этот фильм или нет. И может быть даже все равно, что они там смотрят. И что они снимают.